Материал из книги Раисы Павловны Кучугановой
"Притчи, бывальщина уймонских староверов"
Продолжение. Начало см. часть 1 , -2 , -3 , -4, -5
Вечернее солнце в Нижнем Уймоне
Летом, в самый покос, есть праздник Кирики-Улиты. Праздник большой, грозовой, и празднуют его всегда двадцать восьмою июля, праздник в числе2, работать нельзя. А у мужика сено подбыгало3 — край убирать надо. Про праздник и не вспоминает, коня запрягает. Откуда ни возьмись — незнакомая худенькая старушка. Спрашивает: «Ты далёко?» Мужик: «Да сено метать». А та ему: «А Кирики-Улиты». Мужик рассердился: а мне, мол, ваши Улиты-Мулиты нипочём. Баушка исчезла, а у мужика в этот день волки лошадь задрали.
На другой год опять Кирики-Улиты, опять баушка уговаривала. А хозяин уехал, даже не оглянулся. Три матки сена сметал. Молния как полыхнула — ни одной не осталось, все три сгорели. Откуда что взялось. Небо чистое, грома нет. С тех пор мужик всё лето спрашивает: «Скоро Кирики-Улиты?»
Вот ещё случай в Уимоне был. Мужики в этот день сено метали. Погода хорошая, про праздник нe вспоминают. Маток наметали, сели обедать. А наглая сорока прямо в глаза лезет. И догадались же мужики: поймали сороку, привязали к хвосту бумажку и подожгли. Лети, мол. А та далеко не полетела, на самую большую матку села. Вот тебе и Кирики-Улиты. Грозовой праздник.
1 Кирик и мать его Улита — почитаемые в старообрядческой среде раннехристианские святые, перенёсшие за свою веру мучения и казнь.
2 Каждый год в одно и то же время.
3 Подоспело.
***
Гуляй, да меру знай
Мужик приехал в гости да загулял. Коня за поскотиной на аркан привязал. Погуливат себе, забыл про всё на свете. Хозяева под вечер у него спрашивают: «Конь-то, мол, как? Не увёл бы кто-нибудь». А мужичонко и говорит: «Да куда он денется?» Наутро пошли коня проведать и видят: вместо коня мужик, намотал аркан на руку и ходит; а конь в стороне траву пощипыват.
* * *
Бес попугал
Жила в одной деревне большая семья, сыновей да снох полон дом. Конец Поста Великого подходил, бабы к Пасхе готовятся, избы помыли, всё вычистили, выскребли, угоили1 дом. Половики у них были шерстяные — шибко баски, да ярки-ярки. Вымыли их молодухи, прополоскали в речке и по пряслам вокруг избы да амбаров развесили. Вечер уж был, а утром встали — нет половиков! Прибрал кто-то. Загоревали молодухи, все боятся: что свекровь скажет? А та узнала и говорит: «Не горюйте, девки. Седня к вечеру принесут половики».
Маленько угомонились все, за работу принялись, а свекровь бормочет что-то себе под нос. Все ждут, что вечером будет И вот, как только солнце пошло на закат, мужик с бабой приходят с половиками и падают в ноги: «Прости нас Христа ради! Прости, бес попутал! Сроду так больше не сделаем». Хоть верь, хоть не верь.
* * *
Ходила блудница по деревням, мужиков смущала. Бабы собрались и убили её, а один человек пожалел развратницу и похоронил её. Вырос из могилы цветок, а осенью он засох. Тот мужик, что похоронил блудницу, ехал мимо и увидел цветок.
Остановился он, слез с коня, подошёл к могилке. Сорвал цветок, понюхал его, пожевал. Цветок мужику понравился. И тут голос из могилы: «Заверни его в бумажку, подожги один конец и вдохни...» Последовал он этому совету, и дым ему понравился. Вот откуда табак-то пошёл.
1Убрали.
* * *
Кому мёду?
Ходит Бог по земле. Смотрит — шершень крутится. Бог ему и говорит: «Шершень, угости медком». А шершень ему в ответ: «У меня мёда нонче только самому по себе». Бог говорит: «Но и быть по себе». Идёт Бог дальше, а навстречу ему шмель. Бог просит: «Угостил бы ты меня, шмель, медком». Шмель отвечает: «Самому-то кое-как». А Бог в ответ: «Но и быть по себе». Вдруг пчёлка летит. Спрашивает её Бог: «Не угостишь ли ты меня, пчёлка, мёдом?» Та и отвечает: «Поешь. И себе, и добрым людям хватит». Так с той поры и повелось: у шершня и шмеля самому-то кое-как, а у пчёлки и себе, и добрым людям.
* * *
Баска бабёнка
Жил в нашей деревне боевой, проворный парень. Любили его бабы. Приглянулась ему бабёнка одна, и стал он к ней похаживать. А потом как ударило, не захотел он её видеть. Сколь она его ни заманивала, не пошёл к ней больше. И вот как-то он затемно домой ехал. И увязалась же за ним свинья. Бежит, за ноги цепляет и похрюкивает. Уж до Гагарского седла1 доехал, а она всё не отстаёт. Тогда парень бичом свинью швакнул, пришлось свинье по уху, взвизгнула и пропала поросюшка. Попозже он увидел бабёнку, а у неё ухо-то перевязано. Но зато свинья больше за парнем не бегала.
1 Горный перевал.
* * *
Бывальщина (бухтина)
Колесо вечером по деревне каталось. На кого накатится — боль великая, человек сразу заболеет. Мужики поймали колесо, продёрнули верёвку в него и подвешали на воротах. А утром люди увидели: деревенская колдовка на воротах висит.
* * *
Лень и Отень
Лежат как-то Лень с Отенью на поляне, солнышко пригревает, птички поют, кузнечики подпрыгивают. Дремлют. И тут мимо мужик едет Увидел он их и спрашивает: «Эй вы, работяги! Как мне лучше до забоки доехать? За дровами я сегодня сгоношился». Молчат, не двигаются, а потом Лень подняла ногу, ногой дорогу показала и пробормотала: «Вон там, за лесом дорога». Покачал головой мужик и поехал. А Отень Лени говорит: «Лень, а Лень, да как тебе показывать-то было не лень?» Отень-то ленивей Лени.
* * *
Бабка-повитуха
Жила в деревне бабка-повитуха. Знала она, что каждое дело надо с молитвой ладить, а тут купила сарафан да и ткнула его в сундук без молитвы. Следом слышит — кто-то к воротам подъезжает Приехали за ней, родиха мучается. Куда денешься — бабка поехала. Глядит, а на родихе сарафан, но точь-в-точь такой, как у неё в сундуке. Приняла она ребёночка да незаметно от сарафана клок отрезала. Дома кинулась к сундуку, вытащила сарафан, а на сарафане дыра в том самом месте. Догадалась она, что у бесей была, отмаливала долго свой грех. А после того — Боже упаси что-то без молитвы делать.
* * *
Особое обхождение
Старики говорят, что к скотине тоже особое обхождение надо иметь. Пасти коров, овечек, лошадей не каждый может.
Жил в нашей деревне дядя Гриша Лазарев. Все про него говорили: шибко знаткой. Пас он в Берёзовом логу колхозных коров. Кто не шаг, тот и не знат, как их пасти-то. А так-то побегай-ка за ними: то свищи нападут, то блудлива корова так и норовит на колхозное поле забраться.
А дядя Гриша не бегал. Пригонит на место коров, обойдёт с бодажочком стадо вокруг да и греет стариковские кости на солнышке, Иззавидовались доярки. Оно само по себе: лежит и лежит, а коровы вокруг него ходят. Травку пощипывают, где и полежат в тенёчке. Ну прямо как привязаны. Чо ему, мол, не пасти, лежит целый день. Хороши-то вести не лежат на месте, а уж худы-то... Оно, поди, и прибавили побольше. Выпустишь-то с воробышку, а вырастет с воронушку.
Дядя Гриша в годах был, никто его не заругат, старенький. Он и бросил коров пасти. Кто пойдёт на таку работу? Пришлось дояркам самим пасти. А коровы то на поле свернуть норовят, то в чашу залезут. Домой надо гнать, половины стада нет. Намотались, набегались доярки досыта, за коротко время все без ног остались. Собрались, пошумели-пошумели, покорили друг друга и отправились к дяде Грише: «Прости ради Христа, слова поперёк больше тебе не скажем». Добрый, отходчивый был старичок, поворчал маленько, а утром снова со стадом в Берёзов лог отправился.
Не один в деревне он был такой. Все диву давались, как тётка Елена хозяйство держала. Скота, птицы полные пригоны, так они у неё как привязаны. Курочка ни едина не потеряется. Гуси — она сроду за ними не хаживала, а к осени как налиточки1. Сами по себе растут, хоть бы раз домой вечером пропустил и прийти. Важный, сытый гусак впереди шагает — другие за
ним следом нагогатывают. Овечка такая скотина — сроду ладом дома не знает. Уж который раз заблудится, домой завернёт. У тётки же Елены эти же овечки, смотришь, к вечеру уж домой засобираются. Сколь люди к тётке Елене ни припадали, ни расспрашивали: «Чо да как?» — никому не сказала.
Скажешь — так оберег, его в деревне ещё отпуском называли, силу потеряет
1Упитанные
* * *
Свинья на вечёрках
Люди разные бывают. Которы-то добры есть, а которы с бе-сями знаются. После войны это было. Молодёжь была раньше весёлая, игровитая. На месте не посидят. Вечером все на тырло1 бежали. То танцуют, то поют песни, частушки; гармонисты друг перед другом выкомуривают. То «в ремень», то «во вдову», то «в третий лишний» играют. И вот чо к чему, как только соберётся молодёжь — свинья тут как тут. Парней не трогает, а за девками бегает, хрюкает, норовит укусить. Девки обезумеют прямо, как горох рассыпятся, у многих эта свинья отбила охоту на вечёрки ходить.
Парни в Уймоне боевые были, которые почище свиньи видывали, войну прошли. Самый швыдкий парень на свинью запрыгнул верхом и ухо ей отрезал, а свинья визжит да бежит, визжит да бежит. Утром народ доглядел, что у медички, она издалека в деревню приехала, голова платком завязана. А после никто её уж в деревне не видел. Догадывайся теперь: она — не она. Жутко прямо.
1 Место для гуляний.
* * *
Бывальщина
Давно у всех амбары были, а в амбарах под потолком пятры1. На них у богатых мужиков всяка всячина навалена лежала. Сродный брат зашёл в амбар, а овечка на пятрах лежит и блеет. Но ладно бы кошка, а то овечка. Это и была нечистая сила.
* * *
В Берёзовке жили люди, знали кое-что и делались свиньями. А одна так в птицу превращалась. Давно кринки, стаканы, чашки из глины делали, а в кринках молоко держали. Так вот эта бабёнка в птицу превращалась. Рассердится на кою, прилетит —- и всё молоко из кринки повыльет. Люди стали это замечать. Молодой парень сидит на полатях, ружьишко рядом. А птица в трубу залетела и давай кринки шуровать, перевёртывать. Он и выстрелил. Утром хватились, а у этой бабёнки нога прострелена. Не поверить, да поверишь.
1 Пятры — жёрдочка над печью и полатями, на которой сушили лук, чеснок, хранили обувь, одежду
* * *
Собачий век
Господь позвал человека: «Хочу наградить тебя тем, чем тебя ещё не награждали, хочу тебе дать тридцать лет века». Мужик загоревал: «Чо-то мало». Подходит лошадь к Господу и спрашивает: «А мне сколько веку?» Господь отвечает: «Гоже тридцать». Заржала лошадь сердито: «Да мне эсколь не надо. Пятнадцать лет по-за глаза хватит. На человека я тридцать лет работать не буду». Подошла лошадь к человеку и предложила: «Возьми у меня пятнадцать лет». Ишаку тоже было дано тридцать лет, но он едва на пятнадцать согласился: «Буду я ишачить на человека тридцать лет, што ли?» И отдал ишак человеку пятнадцать лет. И собака отдала человеку пятнадцать лет.
Первые тридцать лет человек жил да радовался. Потом женился. Женился, стал как лошадь работать. Так пятнадцать лет и отработал. Это и есть лошадиный век. Пятнадцать лет трудился как ишак. Ишачий век. Дети подросли, хозяйство окрепло. Трудиться в силу человек занемог. Выйдет на хозяйство — всё не по нему: лает и лает, лает и лает. Вот он и пришёл — собачий век.